Любка /Дина Рубина.Ноги у Любки гладкие были, выразительные и на вид - неутомимые, хотя на каждой стопе вдоль пальцев синела наколка "Они устали"... Надо же - щеки впалые, плечи костистые, живот к спине примерз, а ноги - даже странно - что там твоя Психея!
- Одевайтесь, пожалуйста, - сказала Ирина Михайловна и, глядя, как торопливо и зябко путается девушка в лямках рубашки, размышляла.
Надрывная татуировка Ирину Михайловну не смутила. Она второй год сидела в заводской медкомиссии, навидалась за это время всякого, понимала, что детство и юность у человека не всегда протекают на стриженых газонах. Любка держалась скромно, глядела порядочно, пальцы ног на осмотре стыдливо поджимала.
Ирина Михайловна дождалась, пока она оденется, бестолково выворачивая туда-сюда рукава куцей зеленой кофты, и позвала ее в коридор.
- Послушайте... Люба... - она заглянула в лицо девушки. - Вы не
представляете, какой это тяжелый хлеб - труд обдирщиц. Через месяц вы рук своих не узнаете, сплошные будут рубцы и ожоги...
Любка настороженно помалкивала, соображая, какого рожна заботливой докторше надо.
- Не пойдете ли няней ко мне? У меня ребенок, восемь месяцев. Сидеть некому, положение тяжелое... А я... я вам шестьдесят рублей буду платить...
Похожа была докторша на воспитанную девочку из ученой семьи. Некрасивая, веснушчатая. Нос не то чтобы очень велик, но как-то вперед выскакивает: "Я, я, сначала - я!" И все лицо скроено так, будто тянется к человеку с огромным вниманием. Губы мягкие, пухлые, глаза перед всеми виноватые. На кармашке белейшего халата уютно вышито синей шелковой ниткой:
"И.М.3.".
Ах ты, докторша... Ну нянькой так нянькой...
Любка собрала лоб гармошкой и сказала:
- Прикину. Адресок пишите...
читать дальше Две-три улочки двухэтажных домов вокруг базарной площади, почтамт, пять магазинов в дощатых будках да несколько десятков бараков - этот городишко лепился к металлургическому комбинату и был его порождением. И небольшая санчасть, куда по распределению после института попала Ирина Михайловна, тоже относилась к комбинату.
Стоял сентябрь пятьдесят первого, жесткие душные ветры летучим песком продраивали насквозь каждый переулочек.
Собственно, распределиться после института можно было удачнее, следовало только вовремя взять справку о беременности. Но мама - а она была человеком мужественным и властным - сказала своей бездумной дочери: "Как ты не понимаешь, Ирина! Сейчас захолустье для нас - спасение... Ничего. Подхвати живот, поедем".
К тому времени прошло два года, как серый, чесучовый, безликий в окошке сообщил, что отца перевели в другой лагерь без права переписки. Передач не принимали. Маму давно уже уволили из госпиталя, где она заведовала неврологическим отделением, жили они на Иринину стипендию, поэтому будущая Иринина зарплата представлялась поводом к дальнейшему существованию.
Так что подхватили живот и прибыли "по месту распределения".
В кирпичном доме им дали комнату - приличная комната, метров двенадцать, в квартире с одной соседкой, и кухня большая, даже ванная с титаном есть - чего еще! Все прекрасно, все прекрасно... Ирина Михайловна проработала три месяца и ушла в декрет. Сонечка родилась в той же санчасти.
А что, да почему, да от кого - это никого не касается. Глубоко личное дело...
Главное, с мамой ничего не было страшно, она умела все - перелицевать пальто, торговаться на базаре, сварить из пустяка борщ, нашить пеленок из рваного пододеяльника - вероятно, для этого в свое время она окончила Сорбонну. Словом, Ирина Михайловна выросла в уверенности, что крепкий человек мама не подкачает.
Но мама подкачала. Она умерла в одно мгновение: стояла у окна с пятимесячной Сонечкой на руках, вдруг сказала спокойно:
- Что-то нехорошо мне, Ира, дай-ка воды, - успела опустить ребенка в коляску и - у мамы никогда ничего не болело! - упала навзничь.
Когда, расплескивая воду, Ирина Михайловна прибежала со стаканом из кухни, мама лежала на полу и уже не дышала. Дипломированный врач Ирина Михайловна долго ползала вокруг мамы, как медвежонок вокруг убитой медведицы, оглашая воем квартиру, пытаясь делать искусственное дыхание, не понимая, почему у мамы нет пульса и вообще ничего нет.
Так что, вот какое дело... После похорон на песчаном полупустом кладбище (мама! где Сорбонна, где отец, где отныне твоя могила...) - после похорон оцепеневшей Ирине Михайловне надо было решать что-то с Сонечкой.
Были, были ясли от комбината, да черт бы их побрал, эти ясли. Ребенка жалко.
Тут предложила услуги соседка, Кондакова. Она работала телефонисткой на почтамте, дежурила через двое суток на третьи и готова была посидеть с ребенком. Недешево, конечно, за бесплатно дураки сидят. Но выхода не было. В дни дежурств Кондаковой Ирина Михайловна приносила Сонечку в санчасть, и та ползала в ординаторской сама по себе, заползала в углы, доверчиво оставляя там лужи.
Нет, с Сонечкой надо было что-то решать. Да и по хозяйству ничего не успевала Ирина Михайловна. После работы Сонечке кашку сварит, а о себе уже и думать некогда. Простирнет то-другое, а убрать уже и сил нет. В доме стало запущенно, под шкафом пыль каталась. Мама, мама...
Словом, необходим был человек в доме. Где, спрашивается, в этом городишке взять человека?
Из года в год комбинат заглатывал, перемалывал, переваривал сотни заключенных из близрасположенного лагеря, пленных японцев, ну и, конечно, вольнонаемных рабочих.
Любка была вольнонаемной...
Вечером она явилась все в той же линялой кофте - ни чемодана, ни узелка. От нее веяло гордой бездомностью. Привалилась плечом к стенке в коридоре и сказала: - Я сегодня к ребенку не подойду. Здесь, в прихожей, лягу. Киньте какое старое одеяло на пол.
Недоумевающая Ирина Михайловна подчинилась. Как выяснилось в дальнейшем, Любка умела распределять интонацию во фразе так, что исключались вопросы и уточнения. И жест еще делала рукой, легкий, отсылающий, - мол, а слов не надо...
Наутро, в воскресенье, Любка поднялась рано, потребовала керосину и часа три, запершись в ванной, мылась.
- Вшей выводит, - злорадно догадалась Кондакова. Уплывали от нее нянькины денежки, и это было ей чрезвычайно досадно. Она стояла у своего примуса, бодро помешивая ложкой кисель, и ждала событий. Кондакова была невеста среднепожилого возраста, с круглыми глазками цвета молочного тумана, с выщипанными, как куриная гузка, надбровьями, на которых она, слюнявя коричневый карандаш, каждое утро рисовала две острые, короткие, вразлет
бровки.
Наконец Любка вышла - голая и парная, спросила чистую одежду, и, пока Ирина Михайловна копалась в шкафу, подбирая что-нибудь из своего скудного гардероба, Любка, обмотанная полотенцем, непринужденно тетешкалась на кухне с Сонечкой. Кондакова, делая вид, что мешает в кастрюле кисель, косилась на Любкины босые, мраморной красоты, ноги и пыталась прочесть наколку. Прочесть
было нелегко, и Кондакова щурилась и клонилась к полу. Когда от любопытства она совсем загнулась коромыслом, Любка вдруг подняла ногу и ткнула ступню к лицу Кондаковой.
- На. Читай, близорукая, - предложила она многообещающим голосом.
Кондакова подхватила кастрюлю и унеслась в свою комнату, где скрывалась до вечера.
А Любка облачилась в мятое клетчатое платье, сшитое когда-то лучшей ташкентской портнихой для выпускного бала, и долго возилась у печки, не без удовольствия ворочая кочергой в огне топки пожившую зеленую кофту.
- И вот что, доктор, - ласково щурясь в танцующих бликах огня,
проговорила Любка. - Вы моих денег мне не давайте... Складывайте где-нибудь... чтоб я места не знала...
Она сразу взвалила на себя всю работу по дому. Скребла, стирала, кипятила, варила, возилась с малышкой - самозабвенно. В народе про такое говорят - пластается. Ирина Михайловна переживала, пыталась придержать ее -
куда там! Просто, когда Ирина Михайловна возвращалась из санчасти, дом оказывался прибранным, обед приготовлен и укрыт старым маминым платком, ребенок накормлен и угомонен. Всего за два-три дня жизнь Ирины Михайловны задышала теплым ухоженным бытом, словно мама вернулась, и от этого по вечерам тоненько скулило сердце...
Недели через две, прихватив Любкин паспорт, она пошла в отделение милиции - прописывать домработницу.
Майор Степан Семеныч как в паспорт глянул, так откинулся в кресле и даже не сразу говорить начал, только тряс перед Ириной Михайловной раскрытым Любкиным паспортом.
- Ирина Михайловна! Что вы делаете?! - наконец крикнул майор. - Она же главарь банды, эта Любка, недавно срок отбыла!
И бросил паспорт на стол.
- А если она вас обворует?!
Ирина Михайловна села, посмотрела на майора, повертела в руках Любкин, вполне обычный на вид паспорт, подумала о маме... Сильный человек мама всегда говорила: "К черту условности!" Девчоночьим жестом оправив юбку на коленях, Ирина Михайловна деликатно, пальчиком подвинула Любкин паспорт к
майору и сказала виновато:
- Ну, обворует - я к вам приду...
Пока шла домой, мучительно размышляла - как себя с Любкой держать.
Сказать бодро: все в порядке, Люба, я вам доверяю? - фу, пошлость! Главное, не выдать, до чего боязно засыпать в одной комнате с главарем банды.
В коридоре Ирина Михайловна разделась, на цыпочках прокралась к своей двери и приоткрыла ее. В комнате пели, тихо, заунывно. Любка сидела в темноте, спиною к двери, и мерно колыхала коляску. Узкий луч света из коридора полоснул ее меж лопаток и упал к ногам. Коляска кряхтела, потрескивала - кузов ее сплел из ивовых прутьев пленный японец Такэтори, которого Ирина Михайловна выходила после перитонита. Коляска поскрипывала, и
Любка влажным горловым звуком тянула странную колыбельную, приноравливая ее ритм к этому шороху и скрипу:
- Чужой дя-а-дька обеща-ал
Моей ма-а-ме матерья-ал,
- Он обма-а-нет мать твою-у,
Баю-ба-а-юшки, баю-у...
Ирина Михайловна прикрыла дверь и почему-то все на цыпочках пошла в кухню. Там за своим столом сидела Кондакова и понуро тянула чай из пиалы вприкуску с желтым узбекским сахаром.
- Совсем меня с кухни потеснила! - пожаловалась она Ирине Михайловне, длинным шумным хлебком втягивая чай. - Целый день жарит-парит, ресторанное меню готовит... Грубая. Бандитка!
Ирина Михайловна устало подумала, что Кондакова, пожалуй, никогда еще не была так близка к истине. Раскутала кастрюлю, сняла крышку и - замерла, блаженно вдыхая аромат горячего горохового супа.
Словом не обмолвились - ни та, ни другая. Будто Любкина биография началась в кабинете медкомиссии. Хотя на человека, скрывающего свое прошлое, Любка похожа не была.
- Вы, Ринмихална, денег в шкафу, в белье, не держите, - посоветовала однажды. - Нельзя так простодушно жить.
Ирина Михайловна растерялась, вспыхнула, возмутилась: неужели Любка в шкафу рылась?
- Я не рылась, - добавила Любка, словно услышав ее мысли. - Заметила, когда вы Кондаковой одалживали... А шкаф, да еще в белье, - первое для домушника место. С него начинают.
- Да какие у меня деньги, Люба!
- Тем более, - возразила та строго.
Незаметно выяснилось, что в жизни Любка разбирается лучше Ирины Михайловны и уж гораздо толковее обращается с деньгами: знает, на что и когда потратить, а когда и придержать. Само собой получилось, что на рынок выгодней посылать Любку.
Как-то прибежала, запыхавшись, бросила в коридоре кошелку с картошкой.
- Ринмихална! Гоните-ка восемьдесят рублей! Там старушка два стула продает! Сдохнуть можно! Графские! Ножки гнутые, лакированные! Я час торговалась.
- Люба, у нас же до зарплаты всего сотня осталась...
- Не жмитесь, выкрутимся!
...А стулья и вправду оказались чудом из прошлой, дореволюционной еще, жизни - с нежной шелковой обивкой: по лиловому полю кремовые цветочки завиваются - осколок какого-нибудь гамбсовского гарнитура, неведомо какою судьбой занесенный в захолустье азиатского городка. Стулья стояли теперь по обе стороны круглого стола с обшарпанными слоновьими ногами, девственно
лиловели обивкой и напоминали двух юных фрейлин, случайно оказавшихся на постоялом дворе.
За вечер Любка сшила на них чехлы, протирала каждый день особой тряпкой изящные гнутые ножки и называла стулья не иначе как "мебель" ("Какая мебель! - с нежностью: - Даром, даром!..").
Аванс и получку Ирина Михайловна отдавала теперь Любке с огромным облегчением, как раньше - маме. Не надо было рассчитывать и раскладывать по полочкам, а потом, как бывало, тянуть последнюю тридцатку. Рассчитывала теперь Любка. И увлеченно - присядет на краешек стула, разбросает перед собою веером на столе небогатую получку Ирины Михайловны и, сосредоточенно шепча, долго передвигает туда-сюда бумажки, словно пасьянс раскладывает. И упаси боже отвлечь ее каким-нибудь невинным вопросом - например, зачем на примусе весь вечер суп кипит? - она еще и огрызнется:
- Да Ринмихална! Не дергайте меня, Христа ради, я ж считаю! Кипит -пусть кипит, авось не сдохнет!
И обязательно еще выгадает, спрячет десятку-другую в толстенный том "Гинекология и акушерство", а в конце месяца торжественно выложит перед Ириной Михайловной: занавески покупаем.
- Люба, может, лучше боты?
- Боты в другой раз. Сейчас занавески. Живем, как голые, - у всех на виду...
Однажды под вечер ушла в магазин и часа три пропадала. Обеспокоенная Ирина Михайловна с Сонечкой на руках вышла на крыльцо и стояла там, вглядываясь в конец переулка. Наконец из топких сумерек на углу возникла Любка, легкая, веселая, чем-то страшно довольная. В каждой руке - по узбекской, с загнутыми острыми носами галоше.
- Люба!..
- Во! Пара - двугривенный! - вплывая из темени на крыльцо, Любка сунула к лицу Ирины Михайловны глянцем отливающую галошу.
- Что это? Зачем?
- Как - что? Во! Пара - двугривенный! Один старый узбек продавал. Он, жук, что выдумал - все в кучу свалил, они, видать, все разные, брак какой-то. Огромная такая гора получилась. Хочешь пару - ползай подбирай. Зато двугривенный.
- Ну?..
- Что - ну?! Я часа три по шею в этих галошах... Там еще старухи
копошились, но, кроме меня, никто не смог подобрать, - она соединила галоши подошвами, довольно пристукнула, - во, почти одинаковые!
- Люба, а зачем нам галоши? - растерянно спросила Ирина Михайловна, и, по-видимому, что-то в ее лице поколебало светлую Любкину радость. Она задумалась на мгновение, пытаясь объяснить мотивы своей радости, и, наконец, сказала убежденно:
- Ну... Ринмихална! Пара - двугривенный! Жалко было не купить!
С пальто еще выдающийся случай был. Поскольку явилась Любка к Ирине Михайловне буквально в чем мать родила, а ростом и комплекцией они не очень различались, многое из вещей Ирины Михайловны естественным путем перешло к Любке. Возникли бреши в гардеробе. Что-то, конечно, можно было надевать по очереди, но надвигались холода, шел октябрь, и, например, без пальто, пусть
демисезонного, никак не получалось выкрутиться.
Месяца два Любка вкладывала в "Гинекологию и акушерство" сэкономленные бумажки, томительно ожидала зарплату Ирины Михайловны...
Наконец сухо объявила, что пальто, пожалуй, можно подыскивать. Тут и всплыла Кондакова со своею нутриевой шубой. То есть не то чтобы неожиданно всплыла - шуба-то ее была известной на почтамте и в окрестностях, приличная, с рыжеватой проседью, но продавать ее до сих пор Кондакова вроде не собиралась, а тут вдруг собралась и предложила недорого.
Ирина Михайловна померила, погляделась в длинное зеркало кондаковского шифоньера, долго размышлять ей показалось неловким, и - решила покупать. Но в тот момент, когда она уже и деньги отсчитывать собралась, грянула Любка, вернувшаяся из очередного похода на воскресный базар.
- Люба, вот шубу у Екатерины Федоровны покупаем, - сообщила Ирина Михайловна, - совсем недорого.
Свалив в коридоре кошелки, Любка отерла руки и твердо вошла к Кондаковой. Молча стянула с плеч Ирины Михайловны шубу, раскинула на руках, пощупала, дунула на мех.
- А вы, Ирина Михайловна, всегда теперь у домработницы спрашиваетесь позволения на покупки? - едко осведомилась Кондакова. Продолжая рассматривать шубу, Любка молча подняла брови. - Просто смех, и больше ничего... - добавила та, поскучнев.
Любка вдруг ухватила горстью мех, рванула несильно, и - оказалась у нее под пальцами проплешина в шубе, а на пол облетали печально длинные волоски. Раз - и еще плешь. И еще.
Кондакова скандально взвизгнула и кинулась на Любку. Но та как-то ненарочно и слегка выставила локоть, и Кондакова, напоровшись на него, как на арматуру, крякнула и осела на кровать. Любка и краем глаза на нее не взглянула.
- Ну что ж вы, Ринмихална, как ребенок, в самом деле! - проговорила она, и досада слышалась в ее голосе, и жалость, и странная какая-то ласка. - Любая сволота вас облапошит... Шуба эта была когда-то шубой, не спорю... А сейчас в ней только чертовы поминки справлять или, вон, обед греть...
Она вздохнула, скинула шубу на голову опавшей Кондаковой и вышла из комнаты.
- Значит, так, - сказала она, легким движением вытягивая из руки Ирины Михайловны тощую стопку сотенных. - Обед под платком. Там голубцы и борщ.
- Судиться!.. - из комнаты Кондаковой неслись истерические вопли. - По закону!.. Порча имущества!..
Любка хладнокровно обвязалась платком:
- Белье замочено, нехай лежит до вечера...
...Вернулась она поздно, полководцем вернулась, одержавшим блестящую победу, усталым полководцем, увешанным трофеями.
- Ну вот, - проговорила Любка удовлетворенно, развязывая узел на тюке из цветастой полинялой тряпки. - Это не шуба, конечно, но вещь приличная. - И вытянула темно-синее драповое, с голубой атласной подкладкой, с маслянисто переливающимся цигейковым воротником, немыслимой элегантности пальто. - Совсем новое. Примерьте.
Ирина Михайловна всплеснула руками, накинула пальто поверх халатика, оскальзываясь пальцами, застегнула пуговицы. Пальто сидело как родное, как давняя, на тебя только сшитая, на твоих плечах обношенная, согретая твоим теплом вещь. Любка ползала на корточках, обдергивая подол. Ирина Михайловна оглядела подол, рукава... Магазинной бирки не было видно... Вдруг страшная
мысль поразила ее.
- Люба! - воскликнула она, в ужасе округлив глаза. - Откуда?!
Любка холодновато взглянула на нее снизу, усмехнулась горькой такой усмешечкой.
- Да что это вы, Ирина Михайловна! Чтоб я в ваш дом легавых притащила?! Да век мне!.. - и осеклась вдруг, успокоилась. - Не бойтесь, носите. Это честное пальто... Тут к одному зэку жена из Ленинграда приехала, у тетки Раи комнату сняла... Она приехала, а он уж доходит... Ну, она давай все с себя снимать. Кольцо продала, сережки, пальто вот... Я не торговалась, до копейки отдала... - И встрепенулась: - Но оно и стоит! Вон, овчина какая... играет-то!..
Осень прошла тихо, незаметно. Любка по-прежнему была деятельна и грозно-справедлива в стычках с Кондаковой. За осень Любка отогрелась, подкормилась, расправила плечи, налившиеся бархатным теплом, выяснилось, что овал лица у Любки от природы округлый, подбородок крутой, губы насмешливые. Выяснилось, что Любка, в сущности, совсем молоденькая девушка. И пожалуй,
лишь трезвый до жестокости взгляд серых глаз не позволял заподозрить в Любке идиллических намерений.
Осенью пошла девочка, пошла вдруг, отцепив пальчики от ивовых прутьев коляски, поковыляла на круглых ногах, тихо радуясь своему открытию. Теперь она телепалась за Любкой на кухню, иногда шлепаясь на пол и подолгу трудолюбиво поднимаясь с четверенек. Осенью она и заговорила.
- Па-адла, - выпевая гласные, сообщила она как-то вечером изумленной матери.
- Правда, золотой мой, - энергично отозвалась Любка, - падла Кондакова.
- Го-овно, - добавила малышка, и в нежно-шепелявой, детской транскрипции этого слова слышалось нечто первородно-испанское, нечто романтически-звучное, пригодное, пожалуй, и для названия каравеллы...
С удивлением вдруг поймала себя Ирина Михайловна на том, что вечерами, за ужином, рассказывает Любке весь минувший рабочий день - час за часом. Любка хмуровато слушала, вдруг вставляя странные краткие замечания.
- ...а Мосельцова проходит мимо и небрежно так - ну, она элегантная женщина, это главное ее достоинство - говорит: "Что ж это вы, Ирина Михайловна, позволяете себе чужого больного без ведома лечащего врача отправлять на стол?.." - "Позвольте, - говорю, - Зинаида Николаевна, у вас мальчик с острым животом три дня лежал... Да спросите Перечникова, - говорю, - у нас во время операции этот аппендикс в руках разлился..."
- Насчет Перечникова - напрасно, - вдруг прерывала Любка. - Она с ним спит.
- Кто? - оторопело спрашивала Ирина Михайловна, оставив ложку в тарелке.
- Ну кто - эта сука кудлатая, Мосельцова.
- Ой, Люба, а откуда вы взяли... У нас и вправду поговаривают...
Замелькали в Любкиных устах врачебные словечки, дотошно, аккуратно произносимые.
- Сегодня иду, а в магазине ситец выкинули, небесного тона - сдохнуть можно! У меня аж пульс участился: хватит - не хватит? Пока очередь доползла - думала - от тахикардии помру...
Осенью Сонечка болела воспалением легких. Любка это событие пережила как личную свою вину, ночами вскакивала послушать, дышит ли девочка, когда Ирина Михайловна делала укол, металась из угла в угол под густой Сонечкин рев. А один раз твердо, но вежливо сказала Кондаковой:
- У ребенка пневмония. Убедительно прошу в доме не курить... А то прибью.
В один из этих дней Ирина Михайловна, задержавшись в санчасти, опоздала к вечернему уколу.
Открыв ей, Любка спокойно заметила:
- Ну что вы запыхались, Ринмихална? Я уже все сделала.
- Что - все?! - Ирина Михайловна застыла в одном ботике.
- Что... укол! Да чего вы остолбенели-то? Я по всем правилам: кипятила, как вы, и с ваткой ампулу сломала, и за иголку не бралась... Она и не плакала даже. - И не без гордости добавила: - А у вас, между прочим, всегда плачет.
...Зимой, как обычно, подвалило работы - обморожения, эпидемии гриппа. Санчасть была полнехонька, лежали даже в коридорах.
Жесткий, с песочком ветер продраивал лицо до красной мякоти, трепал колкие, хвойные от инея ветки. Крыши по утрам отливали алюминием.
Хотелось снега - глубокого, тихого снега. Но январь проходил пустым, сухим и холодным.
Утром, до обхода, медсестра Лена - перезревшая девушка со свисающими мешочком щеками, локтями, коленками, всегда бдительно-испуганная, всегда вырезающая для стенгазеты материал о международном положении, спросила вибрирующим шепотом:
- Ирина Михайловна! Вы "Правду" читали? И сразу Ирина Михайловна ощутила прилив тошноты и спазм острого кишечного страха. Такого рода страх, сводящий внутренности, впервые испытала она пятнадцатилетней девочкой, в ночь, когда забрали отца - главврача госпиталя, хирурга, генерала - просто папу.
- Банду раскрыли, заговор врачей... - шептала Лена, оглядываясь на двери ординаторской. - Неужели "Правды" не читали? Статья "Убийцы в белых халатах"... Отравители...
- Нам "Правду" вечером приносят... - сказала Ирина Михайловна белыми губами. В животе было больно и пусто, непонятно даже, как эта пустота могла так болеть. - А... фамилии?..
- Нерусские фамилии! - с жаром сообщила Лена, посмотрела на Ирину Михайловну и смешалась: - В основном... Перечников уже объявил: в три общее собрание всего персонала.
Главврач Перечников эти собрания проводил обычно вяловато, без гражданского темперамента. Но тут случай особый. Тут ужас профессиональной, белой окраски шелестел над головами небольшого коллектива медсанчасти. Рядом с Ириной Михайловной сидел фельдшер Коля Рожков. У него жена должна была родить с минуты на минуту - вторые сутки лежала в предродовой. У нее уже и воды отошли, а тут - собрание. Коля сидел с каменным лицом и мелко-мелко похлестывал по пляшущему своему колену свернутой в трубочку "Правдой". Ирине Михайловне хотелось попросить у Коли газету, но что-то останавливало ее. Потом все равно зачитали.
Читала председатель месткома Мосельцова - педиатр, пышноволосая яркая блондинка. Казалось невероятным, что у нее роман с главврачом Перечниковым. Перечников был сутулым скучным человеком с нелепым лицом, напоминающим
штанину галифе - одутловатые щеки, собранные внизу в длинный подбородок.
Мосельцова читала выразительно, с огоньком. После каждой фамилии врача-убийцы интонацией ставила восклицательный знак и делала небольшую, но значительную паузу, и тогда Ирине Михайловне казалось, что все смотрят в ее сторону.
В заключение Перечников скучным голосом промямлил обычное - о нарастающей борьбе классов, о бдительности каждого сознательного гражданина, о профессиональном долге врача. Как только он закончил, Коля, уронив на пол газету, расталкивая всех, кинулся в родилку.
Ирина Михайловна дождалась, пока конференц-зал (небольшая комната, заставленная сколоченными в ряд фанерными стульями) опустеет, подобрала с пола "Правду", расправила и заметалась взглядом по страницам. Вот - "Убийцы в белых халатах" - сердце барахталось в мутной пучине страха.
- Вам что-то неясно, Ирина Михайловна?
В дверях стояла Мосельцова. Она красила губы, с удовольствием всматриваясь в маленькое круглое зеркальце.
Хороша была Мосельцова - красиво откинутая золотоволосая головка с эффектной прической, полноватый, но подтянутый бюст. Хороша.
Она вымазала верхнюю губу о нижнюю, вытянула их бубликом - выражение лица стало детски трогательным, сюсюкающим.
- Мне ка-эт-ся, - быстрый промельк языка, - я доходчиво читала?
Напряжением воли заставив себя еще несколько мгновении молча рассматривать колеблющийся в руках газетный лист, Ирина Михайловна наконец свернула его и сунула в карман халата.
- Да, - сказала она. - Вы были очень убедительны...
Мосельцова улыбнулась - почти доброжелательно.
- Может, какая-то фамилия знакомой показалась? У вас ведь, если не ошибаюсь, семья московская, врачебная?
Ирина Михайловна подалась к ней бледным внимательным лицом. Это проклятое, виноватое от природы выражение глаз! Как, как заставить себя быть непроницаемой? Мама умела оборвать таких, как Мосельцова, одним словом...
- Вы не ошибаетесь, - тихо проговорила Ирина Михайловна. - Но моя семья последние лет двадцать жила в Ташкенте.
Она прошла в дверях мимо Мосельцовой, и та сказала в спину:
- А вы напрасно не пользуетесь губной помадой... Это бы как-то
расцветило вас...
... Когда Ирина Михайловна возвращалась домой, ветер вдруг унялся и пошел снег. Снежинки летели так тихо, так редко и потерянно, что казались случайно упущенными где-то в ведомстве небесной канцелярии; одна тщилась догнать другую, другая - третью, но не завязывалось морошливой круговерти, и потому чудилось, что в стылом воздухе витает одиночество и напрасно прожитая
жизнь...
Дома, едва отперев дверь, она услышала из кухни торжествующий голос Кондаковой. И секунды было достаточно, чтобы узнать текст той статьи, довольно, впрочем, своеобразно окрашенный неправильными ударениями и полным
пренебрежением к знакам препинания.
Ирина Михайловна стояла в темноте коридора, в пальто, в ботах, слушая победный голос Кондаковой, ненужно громкий в их квартире, и представляла себе жутковатую картину: как, помирившись на почве патриотического гнева, Кондакова с Любкой изучают на кухне "Правду". Этакое домашнее коммунальное собрание - Кондакова читает, а Любка слушает, подперев голову и горестно
кивая.
Она стояла в темноте коридора, мечтая о маме и в то же время страстно завидуя ее, маминому, неведению, забвению, проклиная себя за то, что родила на свет еще одну окаянную, вечно гонимую душу, еще одного изгоя. Эта маленькая душа спала сейчас, вероятно, в своей ивовой колыбели, и ради нее надо было сделать шаг, пройти по коридору, снять пальто и боты и - жить дальше, жить ради этой маленькой души, пока твою жизнь не возьмут в щепоть и не разотрут между пальцами, как пыльный комочек моли...
Любка домывала в комнате пол, заткнув подол платья за пояс, мелькая в сумерках высокими, античной стройности ногами.
- А... Ринмихална... - рассеянно пробормотала она, разогнувшись. - Куда вы в ботах по чистому!
Стойте... - она поставила табурет у двери, и Ирина Михайловна села, как подломилась. - Слыхали - на кухне? Старая курва сама себе доклад делает... Это она второй раз уже... Вон, орет, чтоб мне слышно было... Я все жду, как по третьему кругу запоет, пойду ее на примус сажать...
Она крепко отжала тряпку и шлепнула у ног Ирины Михайловны.
- Нате. Вытирайте.
- Люба... - медленно проговорила Ирина Михайловна мерзлым голосом, жестким настолько, что больно было говорить. - Люба... Вам, вероятно, следует уйти... от нас с Сонечкой...
Любка выпрямилась, одернула юбку, нехорошо сощурив глаза:
- Да? Это куда же? Чем не угодила-то? А? Ринмихална?
Та откинулась, почувствовав затылком прохладу стены, прикрыла веки.
- Дело в том, Люба... Может быть, вы не знали... Я ведь той же нации, что эти врачи... отравители.
- Да какие они отравители?! - глубоко воскликнула Любка. - Вы-то, Ринмихална, вы-то в своем уме?!
- Тихо, тихо, Люба!
- Мне уж вы не пойте, я не Кондакова, я в зоне таких отравителей ох сколько навидалась!
- Да погодите же, не в этом дело!.. - Ирина Михайловна страдальчески поморщилась. - Я говорю сейчас о том, что у меня вам небезопасно оставаться...
Любка еще мгновение смотрела на нее, не понимая, и вдруг захохотала - бесшабашно-весело, шлепая себя по коленям, по щекам, по животу:
- Мне! Мне опасно! Ой, не могу... Ой, насмешили, Ринмихална... - она искренне веселилась. - Мне - опасно! Значит, не вам с моей уголовной рожей, а мне - с вами... Ох, ну дожились... Ну умора... - И не сразу успокоилась.
Из кухни гремел голос Кондаковой - она заходила на третий круг.
- Репродуктором сделалась. Большое удобство, наш-то третью неделю молчит. Ну, пойду на стенку повешу, чтоб ей задницей до точки дотянуться.
- Люба, умоляю!..
Но Любка настойчиво и вежливо придержала дверь, не пуская Ирину Михайловну.
- Вам туда не стоит, Ринмихална, - движения мягкие, голос вкрадчивый, на жестком лице окаменевшие скулы. - Да не бойтесь, не забью суку.
Вышла и плотно прикрыла за собою дверь. Через минуту голос на кухне оборвался и наступила тишина - звонкая и такая прозрачная, что слышно стало, как сопит в коляске Сонечка.
Ирина Михайловна испугалась и приоткрыла дверь. Из кухни доброжелательно, тихо журчало:
- ...из тебя душонка соплями вытечет... - Кондакова как-то пискнула и зашуршала, затем резко двинули стулом, что-то шлепнулось, кто-то всхрапнул, и опять зажурчало приветливо: - ...еще разочек... нехороший взгляд... ты у меня ползком вокруг собственной жопы ползать будешь... Настучишь - хорошие люди в могиле достанут...
Весь этот монолог, как ягоды листочками в корзине, был пересыпан отборнейшим, великолепным, многоступенчатым матом, открывающим такой простор воображению Кондаковой, что дух захватывало. Ирина Михайловна даже не подозревала, что можно составлять такие сложные художественные конструкции из столь примитивных элементов.
На другое утро, во время обхода, Крюков из третьей палаты, сцепщик Крюков, сдавленный и переломанный вагонами, вытянутый Ириной Михайловной с того света, Крюков, называвший Ирину Михайловну "девочка-доктор" и не забывавший при этом добавить "дай ей Бог здоровья", сцепщик Крюков заявил,
что с сегодняшнего дня не желает подставляться шпионским наймитам для опытов над людьми. Ни уколов, ни капельницы делать не даст, так и запомните.
Медсестра Лена как стояла со штативом в руках и бутылью физраствора, так и обмерла, затряслись все ее мешочки - щеки, локотки, коленки...
- Кому? - переспросила Ирина Михайловна, чувствуя на лице пульсирующий румянец. - Кому подставляться, Сергей Иванович, - наймитам? Палата - пятнадцать коек тяжелых и среднетяжелых - зловеще примолкла, глядя кто куда.
Румянец медленно сползал со щек Ирины Михайловны. Она спросила тихо и внятно:
- Кто еще отказывается лечиться у шпионского наймита? Молчали, только бухгалтер стройконторы Дрынищин на крайней у двери койке шевельнулся и тенорком:
- А что же, ждать, пока перетравите всех к чертям собачьим?..
Ирина Михайловна вышла из палаты и по коридору, заставленному койками, побежала в ординаторскую, страстно надеясь, что сейчас, во время обхода, там пусто и можно выплакаться над умывальником и умыться холодной водой. Но шагов за десять услышала голоса, одновременно возбужденные и придавленные:
- ...дело в профессиональной этике!
- Бросьте сиропить, какая там этика! - это был голос Мосельцовой. - Вот погодите, состряпают больные бумагу за рядом подписей да пошлют куда следует, и вы, с вашей профессиональной этикой... Весь коллектив пострадает из-за одной паршивой овцы... Думаете, народ проведешь? Фамилия у нее типичная, да и внешность... ярко выраженная...
Ирина Михайловна повернулась и пошла прочь. Какая-то бабка позвала жалобно с койки - "Дочка, а дочк...", - она не обернулась, и потом долго эта бабка звала ее в снах, а она не оборачивалась.
Пальто осталось в ординаторской. Черт с ним, с пальто. До дома минут десять бегом.
В их пустынном переулке плавал тот редкий, пасмурно-спокойный теплый свет, какой бывает обычно в просторной комнате с высокими окнами. (Смутное воспоминание детства - высокие окна московской квартиры...) Узкое длинное небо над переулком казалось серым, давно не мытым стеклом огромной теплицы.
И тут за спиной истошно крикнули:
- И-р-р-ра-а-а!!! - мученический вопль полоснул ее, отбросил к стене дома взрывной волной боли. Это был папин голос. Это папа крикнул истошно, явно:
- Ира!!
Колени ее мелко дрожали, пот побежал по ледяной спине. Не в силах глотнуть воздуху парализованно открытым ртом, она обернулась. На углу переулка трое рабочих в черных ватниках ремонтировали дом. Тот, что внизу, еще раз зычно крикнул:
- Вир-ра! - и те, на крыше, взялись за тросы и потянули корыто вверх.
Ирина Михайловна постояла еще с минуту на подсекающихся ногах, наконец побрела к дому.
Любка, открыв, увидела ее и ахнула:
- Пальто стырили?!
Ирина Михайловна мотнула головой, хотела что-то сказать, но Любка вдруг накренилась вместе с полом, задребезжала, как холодец, и, обморочно закатив глаза, Ирина Михайловна повалилась на Любку окоченевшим телом...
Весь вечер она лежала, заботливо придавленная двумя одеялами и сверху еще - старым маминым пальто, дрожала и слушала, как за окном ветер треплет бельевую веревку и прищепки трещат, как кастаньеты. Может быть, поэтому не сразу различила стук в окно - тихий, деликатный. Она вскочила и бросилась к окну: на присыпанной снежком земле топтался Перечников и что-то говорил
через стекло. Она толкнула форточку и услышала:
- На два слова...
Стоял Перечников, наверное, минут уже десять, потому что слой хрупкого сыпучего снежка был оттоптан до черноты. С локтя его свисала длинная крупнодырчатая авоська с синим тюком внутри. Ирина Михайловна накинула на плечи мамин платок, выскочила и обежала дом:
- Федор Николаевич, что случилось?
- Да ничего, не пугайтесь... - пробормотал он, бросая окурок. - Вы не
пугайтесь. Вы пальто сегодня забыли, я вот принес, так как холода... и... Тут разговор у меня с вами некоторый... Черт, даже не знаю, с какого конца...
- Может быть, в дом зайдете?
- Нет-нет! - он встрепенулся, поднял воротник пальто. - И пожалуйста, мил человек Ирина Михайловна, чтоб о разговоре этом ни друг, ни сват, ни соседская курица...
Лицо его под теплой ушанкой выглядело совсем нелепо, одутловатые щеки рдели на морозе, нос беспокойно пошмыгивал. То и дело он оборачивался на мусорную свалку у забора, там длинными синими тенями носились коты.
- Пальтишко у вас легкое такое. Да вы наденьте-то, господи! Ну, чтоб уж долго вас на холоде не держать... - он достал платок, затеребил нос. - Вы у нас не доработали по распределению год, кажется, с копейками?.. Так вот, Ирина Михайловна, давайте-ка мы изобретем какое-нибудь уважительное состояние здоровья и тихо-мирно, по собственному желанию отпустим вас в Ташкент, в столицу, из этой нашей тмутаракани...
Ирина Михайловна смотрела на Перечникова, видела его красную, замерзшую руку, комкавшую платок. Пришел тайком, вызвал к мусорке "на два слова"... Сочувствует он ей, что ли?
Она надела мятое пальто и сказала:
- Видите ли, Федор Николаевич, в Ташкент мне ехать незачем. У меня там, кроме дряхлой тетки, никого. И на работу, как вы сами знаете, никто меня сейчас не возьмет... Вы человек не наивный и понимаете, что в Ташкенте сейчас вакханалия почище чем у нас. К тому же бывают времена, когда в тмутаракани легче выжить, чем в столицах... Спасибо, что хотите избавить меня от скандала. Я понимаю, что персонаж с моей фамилией вам сейчас крайне неудобен...
- Ирина Михайловна, голубчик, - Перечников даже застонал, - умоляю, только не надо пошлостей! Меня-то уж вам незачем обижать. Как видите, пришел к вам... я всегда... с большим уважением... по моему мнению, вы прекрасный диагност, это, знаете ли, от Бога... Ну что делать, раз такие времена!.. - Он бормотал, схватив ее руку своей жесткой, застывшей рукой: - Пришли, ввалились в кабинет... Коллективное, понимаете ли, заявление. Изволь реагировать... разбираться... А может, и сообщать куда следует... Мосельцова
какой-то бред несет... Каким-то вы там крымским татарам сочувствуете вслух... Тошнит, но изволь... положение обязывает...
"Ну вот, а говорили, что с Мосельцовой у него роман, - рассеянно подумалось Ирине Михайловне. - Почему - татарам?.. Кажется, японцы удобнее, толковее. Татарского шпиона - что-то я такое еще не слышала..."
- Не пренебрегайте опасностью, Ирина Михайловна... Не пренебрегайте... Ведь я, по меньшей мере, уволить вас обязан!
- Увольняйте, - сказала она. - Мне отсюда бежать некуда.
Минут пять еще Перечников говорил что-то виновато-настойчивым тоном, но, поняв, что она не слушает, заглянул в ее глаза, вдруг поразившие его неконкретной, вневременной тоской, махнул рукой и пошел. Но, отойдя шагов на десять, вдруг вернулся торопливо и вполголоса спросил:
- К Исмаилову в стройконтору пойдете уборщицей - попробую договориться?
- Пойду, - ответила она безразличными губами...
Перечников слегка подволакивал левую ногу, словно волочил за собой тяжелое ядро черной тени. Ирина Михайловна глядела, как тащит он по снегу свою съеженную тень, и не могла понять - что, собственно, смешного находила она прежде в этом человеке?
Вернувшись в дом, она долго молчала, слушая уже ставшую привычной колыбельную, которую полупела-полумычала Любка, потом сказала задумчиво:
- Если со мною что-то случится. Люба, отвезете Сонечку в Ташкент, к моей тетке. Я адрес напишу...
- Чужой дя-а-дька обеща-ал
Моей ма-а-ме матерья-ал...
- Еще чего, повезу я ребенка хрен знает кому... - буркнула себе Любка. - Как-нибудь уж... сама не калечная...
- Он обма-а-нет мать твою-у...
Баю-ба-а-юшки баю-у...
...В эту ночь сумбурным шепотом с самодельного топчана в углу комнаты Любка в подробностях рассказала свою жизнь. Последняя преграда между ними, возведенная воспитанием, образованием, жизнью, рухнула. Пария открывалась парии.
Своих настоящих родителей Любка помнила смутно, смазанно, как на давнем любительском снимке, знала только, что семью их раскулачили и выслали в Сибирь, что по дороге от голода умерли двое старших, братья Андрей и Мишка, а двухлетнюю Любку отчаявшаяся мать отдала на станции под Семипалатинском чете профессиональных воров - бездетной Катьке приглянулась синеглазенькая прозрачная девчонка, и за нее отвалили раскулаченным буханку хлеба, три селедки, головку чеснока и большой кусок мыла.
Так Любка была спасена и - обречена.
Уже через полгода она артистически проникала в форточки, шныряла на вокзалах ("Тетенька, я потерялась, хочу в туалет..." - за спиной сердобольной тетеньки уплывали сумки и чемоданы), клянчила в поездах, изображая сироту, и так далее. Справедливости ради следует заметить, что и стареющая Катька, и виртуоз-домушник Штыря по-своему любили девчонку, не обижали (пальцем не тронули! - с гордостью уточнила Любка) и время от времени, спохватясь, даже посылали в школу. Но характер у Любки
вырисовывался лютый, никто ей был не указ и не начальник, и уже лет в пятнадцать она позволяла себе прикрикнуть на добряка-алкоголика Штырю, а Катьке указать ее законное место - в заднице.
Поэтому, когда Штырю однажды после длительной пьянки хватила кондрашка и он, распластанный и мычащий, остался на Катькиных руках помирать и пачкать, Любка спокойно и властно взяла "дело" на себя. И ей подчинились - и Канава, и Чекушка, и Котик с Пыльным.
- Потому что я башковитая, - объяснила Любка страстным шепотом. - У меня ж в голове сразу - весь план "дела", чтоб толково и чисто, а они - что? Грабануть, толкануть, нажраться и сесть лет на семь. Из-за этих козлов драных и я загремела...
Когда наконец она умолкла, Ирина Михайловна приподнялась на локте и сказала в сгущенную темноту угла, где на топчане лежала Любка, главарь банды:
- Вы человек талантливый, Люба, сильный. Вот переживем, Бог даст, весь этот бред, уедем в Ташкент, определю вас в вечернюю школу. А потом - в медучилище, у меня там сокурсница работает... Я из вас сделаю... - чуть было не сорвалось "человека", она запнулась, покраснела в темноте и сказала твердо: - Медсестру...
Исмаилов уборщицей взял. Но не Ирину Михайловну, а... Любку. Та, узнав, кем устраивается после увольнения Ирина Михайловна, разразилась дома настоящей бурей.
- Шваброй шкрябать?! - грозно вскрикивала она перед растерянной Ириной Михайловной. - Той кудлатой суке тряпки под ноги расстилать?!
- Люба, при чем тут Мосельцова, это же стройконтора, совсем другое здание.
- Та чтоб я сдохла, если хоть раз, хоть где вас с ведром увидят!
Любка была страшна, возражений не слушала, искрила глазами. Назавтра она пошла сама к Исмаилову, дело было вмиг улажено, и Любка влилась в коллектив стройконторы.
Теперь Ирина Михайловна сидела дома, жарила картошку и с сиротливым нетерпением ждала Любку домой. Помешивая кашу, она иногда с горькой усмешкой думала, что, в сущности, это даже очень смешно, и если в хорошей компании, со вкусом, с юмором рассказать, как стала она Любкиной домработницей, причем безрукой и никчемной домработницей... Выходной, что ли, вытребовать у Любки, отпускные?.. Отец умел рассказывать такие истории, даже и не выдумывая, лишь
выбирая те или иные разрозненные происшествия и ставя их в смехотворно нелепое соседство... Словом, дело оставалось лишь за хорошей компанией.
Дважды за эти недели к окну в темноте прокрадывался Перечников и молча, ловко, как баскетбольный мяч в корзину, вбрасывал в форточку скомканные тридцатки. Ирина Михайловна пыталась вернуть их тем же путем, но Перечников, выпучив глаза и смешно отмахиваясь ладонями, торопливо удалялся, волоча за
собою по снегу съеженную черную тень.
К марту скудный снег сошел, но холодный ветер так же неумолчно трещал за окном прищепками, гнул и ломал прутики тополей на пустыре. Дни стояли голые, весенне-сквозные - неприютные дни...
Вечером приходила вымотанная Любка, набрасывалась на пережаренную или полусырую картошку, рассказывала вполголоса:
- Радиоточку не выключают дня два уже. Как сводку о здоровье передают - все обмирают, и такая тишина - слыхать, как по бумаге ластик шуршит.
Ирина Михайловна слушала, нервно переплетя тонкие, врачебные - с коротко и кругло подстриженными ногтями - пальцы и ускользала взглядом за окно, на пустырь с помойками.
В одну из таких минут Любка, вдруг перестав жевать, спросила, глядя ей в глаза:
- Ринмихална! А вы все молчите, молчите... Вы же врач... Ну скажите - неужели выживет?
Ирина Михайловна даже дернулась, метнула затравленный взгляд на дверь Кондаковой и тоже, глядя Любке в глаза, отчеканила шепотом:
- Не болтайте-ка, Любовь Никитична! Как-то днем Ирина Михайловна уложила Сонечку и села штопать чулки. Вдруг грохнула входная дверь, пробежали по коридору... ворвалась в комнату Любка. Ирина Михайловна вскинула на нее глаза, ставшие вдруг сухими, проваленными, страшными. Она молчала.
И Любка молчала, сжав кулаки, глядя перед собою со странным выражением вдохновенной ненависти. Так, может быть, смотрит кровник, только что убивший заклятого врага семьи.
- Боже мой... - прошептала Ирина Михайловна.
- Подох! - коротко выдохнула Любка.
Ирина Михайловна швырнула чулки и заплакала. Любка кинулась к ней, стиснула в свирепых объятиях.
- Люба... тише... нехорошо... - шептала, всхлипывая, Ирина Михайловна. - Нельзя так... говорить...
- Можно, можно! - торжествующе грозно повторяла Любка. - Подох, подох! Сдохла рябая собака!
Весь этот вечер в своей комнате тягуче рыдала Кондакова. Вышла на минутку на кухню - чайник вскипятить - опухшая, старая, со смазанными бровями. Взвыла несколько раз над закипающим чайником.
- Ну надо же, - сказала Любка не без уважения, - как горевать умеет...
Ринмихална, я что думаю: а ведь многие, пожалуй, по стране сегодня вот так-то воют?..
- Многие, Люба, серьезно ответила Ирина Михайловна.
К концу апреля нахлынуло из пустыни тепло, песок просох от дождей, вихрился на ветру воронками, сбивал алые трепещущие лепестки маков на саманных крышах домишек. Млели на солнце крохотные серые ящерки.
Ирина Михайловна была восстановлена на работе в санчасти, Любка - в своих кухонных правах.
К концу апреля она заскучала.
Вечером, накануне Первомая, сидела у окна, поглядывая, как на домике милиции вывешивают флаг, и молчала. Сонечка безуспешно взывала о горшке, потом от безнадежности надула в штаны. Любка рассеянно переодела ее в сухое и уж до ночи не поднялась с табурета перед окном, мрачно упершись взглядом в черное, фальшиво-бриллиантовое небо. Утром, причесавшись под гремящие
отовсюду марши, она сказала:
- Ринмихална, дайте денег. Пойду погуляю.
И сказано это было тем самым, исключающим вопросы и уточнения тоном.
Ирина Михайловна пожала плечами: где в этом городишке Любка собирается "гулять"! - но деньги отдала почти все. Гуляйте, Любовь Никитична.
Любка ушла и - пропала.
День прошел - нет Любки, два - нет, три... Ирина Михайловна извелась, но что-то удерживало ее заявить в милицию. Любка не одобрила бы этого шага.
Поздним вечером на третьи сутки (Ирина Михайловна уже легла и беспокойно задремала) в дверь легонько стукнули. Сквозь дрему узнавшая легкий этот стук, Ирина Михайловна вскочила, босая, пробежала по коридору, отворила дверь и - ахнула.
На пороге, мерцая лунным испитым лицом, стояла Любка, в немыслимо шикарном, с блестками, платье, только что, казалось, содранном с опереточной примадонны. Глубокий, как обморок, вырез клином сходился на животе, стиснутая с боков грудь выпирала в центре грудной клетки двумя литыми полукружьями.
Млечный Путь вздымался над шальною Любкиной башкой и упирался в бесконечность. Темное азийское небо тяжело провисало, колыхаясь и клубясь бесчисленными мирами звезд...
Надо всем этим вдруг почудились Ирине Михайловне драматические переливы меццо-сопрано, что-нибудь такое из "Риголетто", что ли... Вся картина казалась продолжением сна. И в этом лунном, зыбком, знобком сне Любка торжественно и полно отвесила ошалевшей Ирине Михайловне земной поклон и
сказала звучным трезвым голосом:
- Ирина Михайловна! Спасибо вам за все... Держали меня, грели, шкафов не запирали, "вы" говорили. Я вас до смерти не забуду... А сейчас дайте мой паспорт, я уйду... - и по-своему так рукой махнула, мол, а слов не надо...
Ирина Михайловна, сдавленным сердцем чуя, что та погибла, все еще лунатически двигаясь, достала из шкафа Любкин паспорт, протянула. Любка поцеловала спящую Сонечку и вышла на порог. На нижней ступеньке крыльца она цепко взяла Ирину Михайловну за плечи, молча, долго смотрела на нее, прощаясь. Вдруг они подались друг к другу, обнялись, Ирина Михайловна
заплакала. Любка повернулась и пошла.
- Люба! - дрожащим голосом окликнула Ирина Михайловна. Ее колотил озноб. - Любовь Никитична!
Любка обернулась, опереточно переливаясь в темноте блестками:
- А дом теперь можете совсем не запирать. За ним мои ребята
приглядывают... И не ищите вы меня, Христа ради. Не марайте себя этим гнусным знакомством...
...Темное азийское небо тяжело провисало, колыхаясь и клубясь бесчисленными мирами звезд. Жизнь текла, не останавливаясь ни на мгновение. Невесть откуда взявшееся меццо-сопрано с тоской оплакивало эту жизнь, эту темень, этот городок - нелепый нарост на краю пустыни, людей, зачем-то живущих здесь...
Любка сгинула во тьме теплой ночи. В тот год ей исполнилось двадцать три. Хозяйка ее была чуть моложе.
Словом, Любка "села". Добрейший майор Степан Семеныч не без укоризны в голосе сообщил совершенно убитой всею историей Ирине Михайловне, что Любка со товарищи обокрали в Ташкенте академический театр оперы и балета (вот оно, платье-то с блестками! Вот они, пророческие трели меццо-сопрано!). Мало - всю буфетную выручку взяли, так набедокурили, набезобразничали в
реквизитной. Сторожа оглушили, и на прощание бессознательного старичка обрядили в костюм Спящей красавицы и - во гроб хрустальный, реквизитный, где он и качался на цепях до приезда опергруппы. Короче - ужас... Вот как вы рисковали-то, Ирина Михайловна... Страшно подумать, какой опасности вы
подвергали себя и своего ребенка...
Сонечку пришлось определить в ясли. Впрочем, Ирина Михайловна недолго задержалась в городишке. Отработала оставшиеся год с копейками и уехала в Ташкент. Тетка еще жива была, приняла, прописала.
Появился вдруг Сонечкин отец, все еще связанный семьею, виноватый во все стороны перед детьми, но горевший желанием помочь всем, любить всех, облегчать как-то жизнь. В первое же лето достал путевки в Сочи, и Ирина Михайловна ради ребенка спрятала гордость в сумочку, смирилась, повезла Сонечку на море. Вернулись они коричневые, обе в веснушках, обе носатые, веселые, в сарафанах. Появились у Ирины Михайловны бежевый китайский плащ в
талию, губная помада, пудреница, духи "Красная Москва". Жизнь постепенно набирала вкус, смысл и краски...
Лет через семь Ирину Михайловну разыскал Перечников, приехавший в Ташкент на курсы повышения квалификации. Ирина Михайловна тогда уже заведовала терапевтическим отделением крупной инфекционной больницы.
Перечников не изменился и опять показался ей немножко смешным, особенно когда откашливался в кулак, - тогда щеки его надувались и еще больше напоминали штанину галифе. Он долго, подробно рассказывал о городке, который разросся (не узнаете!), об укрупненной санчасти, о знакомых... Он говорил, и все это представлялось Ирине Михайловне таким далеким, захолустным, чужим, словно и не было там прожито три тяжелейших года.
- А вы, Ирина Михайловна, не подозреваете, какую роль в моей жизни сыграли, - вдруг сказал Перечников, смущенно улыбаясь. - Помните, конечно, Мосельцову? Мы ведь с нею уже и расписаться должны были, а тут эта ваша история, в пятьдесят втором...
И вот как человек проявляется - это я о Мосельцовой... Так она мне противна стала - глаза б не глядели. И все! - Он засмеялся. - Больше уж не рискнул менять холостяцкую долю.
Уже надевая в прихожей новые китайские туфли, Перечников спохватился и достал сложенную вдвое, махровую на сгибе поздравительную открытку.
- Чуть не забыл! Держу года четыре, специально для повода -
увидеться... Вот, пришла на адрес санчасти. Там ничего особенного. Поздравление.
Ирина Михайловна взяла в руки мятую открытку, и вдруг - приблизилось, налетело, навалилось все скрип ивовой коляски, - кастаньетное щелканье прищепок за окном, холодные ветры и:
Чужой дя-а-дька обеща-ал
Моей ма-га-аме матерья-ал...
"Дорогие Ирина Михайловна и Сонечка! - написано было крупно, размашисто и - что удивило - грамотно. - Поздравляем вас с праздником Восьмого марта, желаем..." Ну и так далее, как положено, со здоровьем, счастьем, со всем необходимым человеку. И подпись: Люба и Валентин...
Ни адреса, ни намека - где искать. Что за характер...
Весь вечер Ирина Михайловна слонялась по дому сама не своя. Наконец взялась гладить тюк белья, недели две ожидающий своей очереди. Катала тяжелый утюг по глади пододеяльника, вспоминала, вспоминала скрип ивовой колыбели, сплетенной японцем Такэтори, две почти одинаковые узбекские галоши
- пара двугривенный, лысеющую кондаковскую шубу... Подумала: надо в каникулы съездить с Соней на мамину могилу. Соня два раза спрашивала из-под одеяла:
- Мам, ты чего?
- Ничего...
...Скрип коляски, черное азийское небо над двумя девочками, безнадежно обнявшимися у края ночи, на нижней ступени крыльца. И:
- Чужой дя-а-дька обеща-ал...
Моей ма-а-аме матерья-ал...
Что за характер! Ни адреса, ни намека - где искать...
- Он обма-а-нет мать твою-у...
Баю-ба-аюшки баю-у...
Баю-ба-а-юшки баю-у...
1987